«До войны мы жили в Новом Петергофе. Папу, Ефима Ивановича, забрали на фронт в самом начале войны, а уже в октябре месяце пришёл в Петергоф немец и выгнал нас из дома. И пошли мы скитаться в поисках угла. Мы – это моя мама Агриппина Ивановна Зверькова и я, четырёхлетний Олег.

Родился я в тридцать седьмом, четырнадцатого сентября. Шли от деревни к деревне, просились на ночлег. В том году снег лёг рано, уже и подмораживало. Кто-то пускал переночевать, а было и так, что гнали со словами: «Идите к своему Сталину».

Добрались кое-как до города Гдова, там встретили таких же бедолаг, женщин из деревни Покровка. В местной церкви мама меня окрестила, а крёстной стала одна из покровских беженок, Кирпиченкова Вера Васильевна. Вот так все вместе, мы с мамой и женщины покровские с детьми, в Гдове и перекантовались весь сорок второй год.

Потом полицаи и жандармы стали переписывать всех беженцев, готовили к отправке в неволю. Местных не трогали, а нас всех погрузили в вагоны скотские, и привезли прямо в центр Берлина. Выгрузили из вагонов, и под конвоем солдат с овчарками погнали в лагерь. Оказались мы все в одном бараке. Мы, тётя Оля Гущина, её сын Колька, моя крёстная мама, и её трое детей. Надя, Вовка и Павка. Сейчас их уже никого в живых нет, один я остался.

Берлин, Шпандау, Эгельфульштрассе, лагерь номер пятьдесят шесть. Барак, нары в два яруса, так и началась лагерная жизнь. Родителей угоняли на работы, а мы бегали везде. Видели наших пленных, которых вели мимо лагеря разбирать завалы. Берлин ведь в сорок третьем бомбили часто. Мы стоим у проволоки, смотрим на пленных. Измученные, оборванные и голодные, они бросали нам записки, завернув в них камешки. Мы подбирали их, давали читать Наде. Она была постарше, и уже немного умела читать. Просили пленные дать какой-нибудь знак, если есть среди нас кто-нибудь из Псковской, Новгородской областей.

Нам запрещали подходить к проволоке да разве мы понимали, что жизнью рискуем. Поняли, когда часовой застрелил у нас на глазах Надю», – Олег Ефимович отвернулся, на глазах появились слёзы.

Я с тревогой посмотрел на жену Олега Ефимовича Зверькова, Галину Николаевну. Она ведь не только жена моего собеседника, но и медик, и кому как не ей знать, стоит ли продолжать эти тяжёлые воспоминания. Нет, вроде всё хорошо, Олег Ефимович успокоился и продолжил свой рассказ.

«В середине лагеря стоял фонтан, похожий на тот, что был у нас за клубом. Только на том фонтане были сделаны отводы тоненьких труб, через которые по графику подавалась вода, и невольники могли умыться. Мылись мы в бане-бараке, а нашу одежду в это время прожаривали в специальной машине. Была в нашей компании девочка чёрненькая, дочка тёти Фени из Покровки. Вот однажды прибегаем мы в барак, и говорим родителям, что девочка эта – еврейка. Попало нам здорово. «Не смейте нигде так говорить! Она не еврейка, а грузиночка».

В столовую машина привозила хлеб для охраны, ну и нам к баланде давали чуть-чуть. Мы знали, в какое время должна прибыть машина с хлебом, и ждали у столовой. Ждали, чтобы понюхать запах свежеиспечённого хлеба.

Однажды я стоял сзади хлебной машины, а Надька, Вовка и Павка – вдоль борта. Там почему-то запах хлеба ощущался сильней. Вдруг вижу, мне под ноги подкатывается буханка белого хлеба. Схватил хлеб, сунул под рубашку и бегом в барак. Залез на верхний ярус и затих. Счастье провалило! Ребята следом прибежали, давай меня уговаривать съесть хлеб. Нет, будем ждать маму с работы. Пришли мама с крёстной, показываю хлеб и жду, когда меня похвалят. А мама в слёзы и давай меня лупить: «Не бери у немцев ничего, не воруй. Убьют дурака».

Заступилась за меня тётя Оля Гущина, закрыла меня собой. Да и ребята сказали, что видели, как немец сам мне хлеб бросил. Так я и не попробовал того хлеба. Вообще-то у меня с хлебом беда, тяжёлые воспоминания», – голос моего собеседника снова дрогнул, и глаза наполнились слезами. Сколько же вам, мои дорогие старики. досталось в жизни! Слушаешь ваши рассказы, и то порой становится не по себе. А вы ведь в том ужасе жили…

«Уже в сорок шестом, самом голодном послевоенном году, мама отправила меня получить по карточкам хлеб. Жили голодно. За папу, как пропавшего без вести, мне платили всего сто одиннадцать рублей. Мы жили тогда на станции, сейчас это город Советский под Выборгом. Получил хлеб и пока шёл домой, весь хлеб и съел. Мама пришла с работы, а её пайка нет… Мама смотрит на меня и говорит, что я, мол, тоже есть хочу. А я плачу и говорю, что вырасту большой и заработаю ей много хлеба. Плакали вместе с мамой. Вот это детская вина моя перед мамой так и будет со мной до конца. Видно, не полностью я вернул маме тот хлеб», – Олег Ефимович надолго замолчал.

Знаете, порой приходит мысль, а надо ли продолжать записывать воспоминания наших стариков. Может, не стоит тревожить уважаемых людей просьбами вернуться в воспоминаниях в такое далёкое и невероятно тяжкое прошлое? Но как быть, если человек сам хочет рассказать историю своей жизни? Нечасто, но бывают и такие пожелания. Правда, нередко во время беседы я замечаю, что мой собеседник уже начинает жалеть, что принял такое решение. Тогда наша беседа прерывается, и мы больше никогда к этой теме не возвращаемся.

«Недалеко от забора лагеря стоял большой красивый дом. Такой же красивый, ухоженный участок у дома. Там росли розы, которые из шланга поливал немецкий мальчик. На груди у него был значок «Гитлерюгенда». Мы кричали ему: «Киндер, киндер», а он окатывал нас водой и убегал.

Вскоре стали мы замечать, что всё больше и больше немцев ходит с траурными повязками на рукавах. Видно, дела у немцев шли всё хуже и хуже. А однажды мы заметили, что из лагеря исчезла охрана, даже часовых на вышках больше не было. Мы ушли в Тюрингию, оказались на фабрике, где делали медицинскую фарфоровую посуду. Взрослые работали, мы носились по фабрике. От бомбёжки прятались в печах для обжига посуды. Печи были тёплые, стены толстые, тёмно-шоколадного цвета. Однажды заигрались и опрокинули стеллаж с только что изготовленной посудой. Мамам пришлось всё переделывать. В одну из ночей нас разбудил голос: «Русские есть? Сидите здесь до утра, будет бой. Я солдат американской армии». Да разве могли мы усидеть? Вдоль забора фабрики проходила железная дорога, появился состав, в вагонах – немецкие солдаты. Снаряд попал в паровоз, мёртвый машинист выпал на землю. Немцы выходили из вагонов с поднятыми руками», – продолжает свои воспоминания Олег Ефимович.

«Кормили американцы нас хорошо, приезжала полевая кухня. Вот там я и увидел впервые негра. Он протягивает мне банку тушёнки, а я реву, кричу, что дядька грязный, и убегаю. Меня догоняют, успокаивают. Повесили мне на шею сапоги. Дали свитер цвета хаки, суют в руки свечи стеариновые, кучу консервов. А я прижимаю к груди это добро и всё равно реву: «Дядька грязный, грязный».

На лице у моего собеседника впервые за время нашего общения появилась улыбка. Может потому, что не надо было больше возвращаться в мыслях к самым страшным воспоминаниям.

«Нас долго не отпускали американцы домой. Предлагали уехать в Аргентину, в Америку. Маме говорили, что дома нас сразу отправят в лагерь. А мама отвечала, что мы прошли фашистский лагерь, и нам уже ничто не страшно. Домой! Только домой. Вернутся с войны родные, а нас нет. Ключ от квартиры в Петергофе у мамы всю войну висел на шее.

Приехали, а дома нет. Ждало нас известие, что папа пропал без вести. Куда деваться? Определили маме место жительства на станции под Выборгом. Жили мы там на хуторе, мама работала в подсобном хозяйстве. Списалась мама с моей крёстной, и та позвала нас жить в деревню Покровка.

Было у крёстной полдома, своих детей куча. Ничего, писала она, войну пережили и это переживём. А в сорок седьмом мы с мамой переехали в деревню Гайколово. Жили в доме 22, в этом доме у пленных немцев раньше была столовая. Мы с мамой заняли одну комнату, в соседних комнатах жили Ерёмины, Киселевы.

Председателем сельсовета в те годы был Шаманов Иван, деревня Гайколово при нём строилась активно. Построились там Пожарские, Ермаков Коля, Поздняковы. Их дом стоял на месте нынешнего ресторана. Тарасовы, Леоновы, Минины Тимофей и Иван. Михаил Перцев всю войну прошёл, капитан-разведчик.

Григорьев дядя Миша. Ещё Григорьевы, Александр Петрович и Михаил Петрович. Климентьевы, Белоусовы. Кузьминковы, Василий Иванович и Нина Васильевна. Местеляйнен Роберт Андреевич, учитель физики. Ольховские, Боровик. Тарасовы, Макеев Колька. Ещё Григорьевы, тётя Маруся. Учились в деревянной двухэтажной школе. Большие двери с двух сторон, большущий длинный коридор. Из конденсаторной бумаги делали хлопушки, срывали уроки. Хулигали. Помню, надо сдавать экзамены, а мы на стадионе у школы мяч гоняем. Бежит директор Лавров Александр Павлович: «Почему не на экзаменах?» – «А мы решили на второй год остаться, нам в школе нравится!» – «Чурбаны-два уха! А ну бегом на экзамен!»

Занимались спортом. Директором фабрики был Лосев, при нём в посёлке было четыре футбольных команды. Взрослая команда, юношеская и две детские. На лыжах ходили. Экипировка была шикарная. зимой ездили в Парголово на соревнования. Все рты раскрывали, любуясь нашими лыжами. Лыжи были финские, эмблема – медведь на лыжах.

Тренером был Лохмотов Юрий Спиридонович, он весь был в спорте. Жил один, мебели не было, вместо стола стоял ящик. Всё говорил нам, чтобы следили за лыжами. Не уследили, одну пару у нас украли.

Под клубом занимались штангисты. Друзья Толик и Витька Григорьевы там пропадали. Сдали мы экзамены в школе, во дворе пятьдесят пятый год. Надо куда дальше идти учиться? Поехали в мореходку, а там такие требования…

Так мы и оказались на улице Швецова, дом 22 в приёмной железнодорожного училища. Друзей взяли учиться на помощников машиниста, а я по возрасту не подошёл. Каких-то недель не хватило. Взяли в группу токарей. На практике ездили убирать мусор в открывающемся метро, Автово. Там в карьере и купались.

Закончил учёбу в училище, распределили меня на работу далеко от дома. Мама уговорила оставить в городе, попал в депо на Воздухоплавательном парке. Работали, отдыхали с друзьями в Парке Победы.

Однажды придрался милиционер, пока возились, друг погон сорвал случайно. Дали два года ему, а меня вызвал начальник и сказал, что коль повестка в армию уже пришла, увольняйся без отработки. А то следом за другом загремишь», – смеётся Олег Ефимович.

«Ушёл в армию в пятьдесят шестом. Вернулся, устроился на авиационный завод, поработал там недолго, переманили на завод в Лукаши. И там не сложилось. Что-то начальство намудрило с зарплатой, разбирался обком партии. Уволился я, с документами пришёл в отдел кадров метрополитена, там открылись курсы электромехаников. А в кадрах поворот от ворот. Говорят, что есть постановление горисполкома – станочников на другие специальности не переучивать. Не хватает в городе станочников, тем более токарей. А вы на курсы электромехаников нацелились. Взяли, уговорил. Но с условием, что пойду учиться в вечернюю школу и получу среднее образование.

Отучился шесть месяцев на курсах, потом работал на Владимирской станции, на Чернышевской. Домой ездил на электричке, а там помощниками машиниста работали ребята, с которыми поступал учиться. Зовут, давай к нам, вместе будем работать. А я уже и вечернюю школу успел закончить», – Олег Ефимович опять смеётся, вспоминая мирное прошлое.

«За окончание школы премию дали, десять рублей. Хоть и влепил мне Роберт Местеляйнен трояк, а Пётр Георгиевич Суворов всё пугал: «Держись, Зверьков, с тебя буду спрашивать строго!»

А на Роберта я обижался – друг, называется. А тот смеялся, говорил, что пусть и тройка, зато крепкая. Кто со мной учился? Да много знакомых было. Иван Лаугин с Комсомола, Боря Кузьмин».

Отучился Олег Ефимович, стал работать помощником машиниста. Отправили на курсы машинистов, характер юморной и там чуть не навредил моему собеседнику. Достался вопрос об экономии топлива при вождении грузовых поездов.

«Знал я ответ. Спуски, подъёмы, режимная карта. Ответил, но добавил, что есть и второй способ экономии. И какой же это способ, задают вопрос. А я возьми и ляпни, что надо диаметр нефтепровода «Дружба» уменьшить с 650 мм до 400 мм. Тогда топлива в стране будет – хоть залейся. Парторг аж подскочил с места! Вот так я чуть и не остался на всю жизнь помощником машиниста», – и снова из глаз слёзы, но уже от смеха.

«А вступить в партию меня всё уговаривал Владимир Гаврилович Коломенский. Говорил, что сейчас я поработаю на партию, а потом партия на меня. Так и не уговорил. Пришли другие времена, теперь уже я спрашивал его: «Почему твой партбилет в гараже лежит?» –  «Пусть лежит, а вдруг вернутся», – и снова на лице моего собеседника улыбка.

«Вот так и прошла моя жизнь трудовая. Ушёл на пенсию, а на диване поваляться не удалось, жить на что-то надо было. Поработал дворником, на вахте посидел. Теперь вот дома».

Мы ещё долго рассматривали семейные фотографии, договорились о следующей встрече. Встрече, на которой о себе согласилась рассказать Галина Николаевна.

Видно, привычка принимать жизненные неурядицы с юмором – это у них семейное. Немного времени осталось до празднования шестидесятилетия их семейной жизни. Дай Бог супругам сил и здоровья!

«На пятьдесят лет нам дали только по тысяче, и то перевели на книжку. На шестьдесят лет обещают по десять тысяч и на руки. Надо обязательно дождаться», – смеются супруги… Спасибо вам за ваше добродушие и жизненный оптимизм! С уважением!

Сергей Богданов