Рассказывает Зоя Сергеевна Воронина:

«Досталось нам в жизни… Детства нормального не было, да и потом мало хорошего видели. Я сама покровская, вся родня из Антропшино. Нас у мамы было уже трое, когда началась война. Папу, Точинова Сергея Александровича, сразу забрали на фронт. Знаем, что возил в блокадный Ленинград продукты по Дороге Жизни. Где погиб и как – неизвестно.

Вместе с немцами в Покровку пришёл голод. Страдали люди страшно, сестра пяти лет умерла от голода. Мама рассказывала, что испанский врач пытался ее спасти, но было уже поздно. Желудок уже не принимал пищу. Многих жителей деревни голод приковал к кроватям, сил не было. Слегла и я, мама уже и не надеялась, что я выживу. Ходила мама на немецкую конюшню собирать овёс. Мама рассказывала, что набрала овса, повернулась, а сзади стоит немец. Она уже простилась в мыслях с нами. Стала уходить, а немец стоит и молчит. Так и ушла.

У соседа, дяди Егора, пять детей маленьких было. Нашёл где-то лошадиную замёрзшую тушу, вырезал мясо. Немцы за это его кнутом до полусмерти били. Обидно за наших мам, о нас государство вспомнило. А им кто в ноги поклонился, кто сказал спасибо за сохранённые детские жизни? Не по одному ребёнку было у каждой, и почти всех сберегли. И сирот не бросали наши мамы, берегли как родных детей. А как жили после войны? Всё было на плечах наших мам, пережили ещё раз, уже в мирной жизни голод и холод. Памятник нужно ставить нашим мамам! Спасли детей от смерти испанцы. В середине деревни они открыли что-то вроде детского сада. Мама рассказывала, что я не любила туда ходить, сяду под деревом и реву.

Были у нас маленькие котелки, мы их называли «манерки», вот с ними мы бегали к одиннадцатому дому. Туда привозили солдатскую кухню, и испанцы кормили нас гороховым супом. Я до сих пор помню вкус этого супа. Мама рассказывала, что когда испанцы уходили, то увезли с собой подростков. Хотели забрать и меня, я была на них похожа. Мама меня в подвале прятала. А у бабы Клавы дочку увезли. Она и сейчас в Испании живёт.

А потом всю семью, маму с детьми, деда с бабушкой, инвалида дядю и тётку увезли немцы в Прибалтику. Фамилия деда была Гоц, когда немцы всех переписывали, заменили ему фамилию на Гоцев. Всех земляков местные хуторяне-литовцы уже разобрали в работники, а нас никто не брал. Наконец, уже поздно вечером забрали хозяева на хутор и нашу семью. Нам повезло, попали мы к небогатым и добрым людям. Хозяина звали Юзеф, а его жену Анна. На хозяйстве работали дед и бабушка, а маму с тётей немцы гоняли на заготовку торфа. Угоняли на неделю, возвращались они простуженные, всё тело в чирьях.

Шёл сорок четвёртый год, фронт приближался к Латвии, немцы стали всех невольников вывозить в так называемый «Курляндский котёл». Немцы пытались остановить наступление советских войск, прикрываясь живым щитом – невольниками. Помню, летят самолёты, сбрасывают осветительные бомбы. Хозяева как-то смогли нас найти и вывезти из котла. Когда ехали назад, мама рукой закрывала мне глаза. Вокруг всё горело и взрывалось. Везде был огонь. Помню, сидим мы в каком-то сарайчике, я смотрю в щель. Вижу, как мимо бегут солдаты и слышен сплошной мат. Наши пришли.

Когда потом с мужем мотались по гарнизонам, – он у меня был военный, прошёл Афганистан,– оказались недалеко от того хутора, где мы с мамой находились в войну. Салдовский район, хутор Пастери. Я нашла бывших наших хозяев. Они жили в том же лесу, в том же доме. Старенькие, бедные, ни поесть, ни одеть нечего. Четыре года мы с мужем жили там и все четыре года помогали моим бывшим хозяевам. Когда шли бои в Латвии, очень много наших солдат погибло или было ранено. Наши войска отступали, не успев забрать многих раненых. Мама и тётка убитых хоронили в лесу, в лощине. У нас на хуторе прятался раненый в ноги дядя Гриша, женщины его выходили. Женщины, рискуя жизнью своих детей, спасали раненых солдат. А когда пришли наши войска, то всех раненых собрали и расстреляли, как предателей. Тётя приезжала после войны, и показала местным жителям, где были похоронены наши солдаты…

Стоял сильный туман, когда на рассвете наш состав остановился на станции Антропшино. И не было видно, уцелела наша деревня или нет. Когда добрались до Покровки, вздохнули с облегчением. Дом наш был цел и невредим, но жили в нём чужие люди. Пока мама хлопотала о выселении из дома чужих, мы жили в сарае. В углу сарая лежала груда мин, снятых сапёрами в окрестностях. Дом нам вернули, но мебели там уже не было. Вместо стола был широкий пень, а пни поменьше служили стульями.

Работали все в колхозе «Красная Славянка», жили голодно. По карточкам получали ржавую маленькую рыбку, тюльку. Бабушка не выдержала, умерла. На трудодни почти ничего не давали, работали за «палочки». Да и налоги надо было заплатить. Коровы у нас не было, а молоко, масло – сдай.

Женщины ездили в город на рынок и покупали молоко, масло, яйца. Покупали, что бы сдать. В доме Карсановых был приёмный пункт, туда и несли всё купленное на рынке. Собирали на полях мёрзлую картошку, разводили водой и пекли «тошнотики», вкусно было. Только и за эту картошку можно было получить кнутом по спине. Да и траву рвать не давали. Подруга повела козу пастись на Грязный луг, забрали у неё козу в колхозное стадо.

Помню, что на этом лугу до середины пятидесятых годов стояла громадная пушка. Говорили, что её в сорок первом сняли с крейсера и из неё обстреливали наступающих немцев. Трудились все, помогали маме. Она идёт на прополку – и мы с ней. Все поля были засеяны, земля не пустовала. На поле, что между «Вимосом» и

городом, был большущий сад. Между деревьями росла капуста. Однажды не успели убрать до морозов, и мы с подругой, ползая в снегу на коленях, топорами вырубали кочаны. Чуть дальше и малина, и крыжовник росли. И всё это были колхозные земли.

Помню, что в Динамо была после войны женская колония, ИТК-25. Мы так тогда и говорили, куда идём? В колонию. Сидели там женщины за горсть зерна, за опоздание на работу. Многие потом и жить здесь оставались. Где-то уже в пятьдесят четвёртом колонию закрыли.

В больнице лежала мамина подруга, человек тяжёлой судьбы. Её с четырнадцатилетним сыном угнали в концлагерь. Отступая, фашисты сжигали узников в печах крематория. Сына сожгли, её не успели. В больнице, что тогда была у пруда в Коммунаре, она умирала от рака. Я каждый день носила ей в больницу полевые цветы и что-то из еды. Шла из Покровки пешком, мимо могил немецких солдат с берёзовыми крестами. Могил было много, и находились они на въезде в Коммунар. А вдоль домов в Гайколово стояли противотанковые надолбы.

Время шло, мы подрастали и уже бегали на танцы в клуб «У печки». В большом двухэтажном доме на первом

этаже посередине комнаты стояла круглая печка, вокруг неё и танцевали. Приходила молодёжь из Коммунара и Комсомола. Бывало, и дрались ребята. Приезжал на мотоцикле милиционер Турков дядя Вася, и длинными тяжёлыми крагами успокаивал драчунов. Уважали его, никогда никого не посадил, разбирался сам. Был гостем на всех свадьбах. О нём в народе легенды ходили.

На втором этаже этого дома был медпункт. Работала и жила там Раиса Абрамовна, и была она единственным врачом на всю округу. Деревни Антропшино, Местелево, Покровка, Марьино… И терапевт она, и хирург при необходимости, и гинеколог. Не важно, день ли, ночь ли, она одевалась и шла к больному. Раиса Абрамовна была наша, своя.

Школы было две, я училась в маленькой, начальной. В одной комнате учились сразу два класса, и работали две учительницы. На переменке перекусывали тем, у кого что было… Чаще всего жмых, ничего другого не было. Приходила американская помощь, однажды мне достались ботинки. Учителя были для нас всем. Ведь отцов у многих из нас не было, мамы работали. Учителя приходили пораньше, топили печи, вычёсывали у нас вшей. Когда к нам в класс пришли дети переселенцев из Рязани, многие из нас завшивели. Мы были слабенькие, часто болели, и после уроков учителя шли к нам домой, и проводили занятия. Горский Виталий Андреевич, его жена Мария Михайловна. Наш, покровский Зюканов Алексей Алексеевич. Надежда Ивановна, она в школе ещё до войны работала. Нина Николаевна… Их уже давно нет. А Мария Александровна Девятникова жива. Скоро столетний юбилей нашей учительницы отмечать будем. Тяжело сейчас ей, одна на белом свете осталась. Навещаем её, стараемся помогать.

Помню новогоднюю ёлку в школе. Мы все ждали подарки. Надежда Ивановна съездила на рынок, купила семечки. Навертела кулёчков, насыпала в них семечки, и подарила нам. Музыки тоже в школе не было, так она взяла печную заслонку, колотушку и давай плясать вокруг ёлки. И мы за ней. В баню ходили или в посёлок Коммунар или в город Павловск. Пешком, транспорта не было. Это уже потом пустили «душегубку». На машину установили будку, дверь сзади, сидели на скамейках. Кто не влез, шёл на станцию в Антропшино. Там можно было сесть на паровик, который ходил два раза в день – в семь часов и в шестнадцать.

В Гатчину транспорт не ходил, да и не было особой необходимости туда ездить. В Покровке был свой сельсовет, там и женились, и разводились. Больница была одна, в Коммунаре. Потом у этой улочки на берегу пруда появился адрес, Технический переулок. Помню хирурга Вишнёва, его жену, гинеколога».

Нашу беседу прервал звонок в дверь. Пришла подруга Зои Сергеевны, Моргунова Екатерина Фёдоровна. Значит, нас ждёт ещё один рассказ о прошлом нашего дома. Екатерина Фёдоровна тоже родом из деревни Покровка. Прошла тот же нелёгкий жизненный путь. Путь, где была и война, и неволя, и тяжкая послевоенная жизнь.

Сергей Богданов