«Соседка, которая работала дворником, пришла к нам и попросила у тёти Зины поесть. Тётя дала ей каких-то крошек. «Нет, я мяса хочу. Вон у Иры какие пальчики толстые. Давай отрежем и сварим холодец». Я заплакала и стала просить: «Не надо есть мои пальчики».Тётя с трудом её выгнала. Уже потом мы узнали, что она съела своего умершего мужа. Люди своих умерших, если были силы, отвозили на саночках в Бабушкин сад, там и оставляли. Или к церкви «Куличья пасха», ленинградцы знают, где это. И в доме на чердаке покойников оставляли. Ведь Купчино всё на костях построено. Помню, как рыли длинные канавы вдоль железной дороги, и женщины сбрасывали с грузовиков в эти канавы мёртвых. Закапывали неглубоко. То ли сил копать не было, то ли вода была близко. Весной мы ходили туда за травой. Идёшь и видишь – там рука из земли торчит, там нога… Я, если еду на электричке, смотреть туда не могу», – голос Ирины Васильевны дрогнул, на глазах появились слёзы.

Комунаровцам старшего поколения не надо представлять Ирину Анатольевну. Заведующую Коммунаровской аптекой Васильеву Ирину Анатольевну знали все. И не только местные жители. В рецептурный отдел нашей аптеки ехали за лекарствами жители и Павловска, и Пушкина. Люди знали, что здесь они получат именно то лекарство, которое им нужно.

«Прислали меня с проверкой работы аптеки, которая тогда находилась в красном кирпичном доме на Леншоссе. В колхозном доме, как его тогда называли жители. Потом в этом помещении расположится зубной кабинет, сменит его банк, будут здесь и разные магазины. Вот только одно из страшных нарушений, которое выявила проверка работы аптеки. В операционную больницы поставлялся из аптеки спирт, разбавленный водой крепостью до сорока градусов. Заведующую сняли, предложили мне временно занять это место, и навести в аптеке порядок. В подвале под аптекой постоянно стояла вода, подымала на ноги фабрики, просила помощи. Хватало и других проблем. Помогали, никто не отказывал. Так и стала работать в Коммунаре, а жила в Ленинграде. Тогда среди жителей ходила такая присказка: «Коммунар, Коммунар, из Ленинграда туда ходит автобус «Икар».

Тогда в посёлок ходили автобусы «Икарусы». И работы по строительству новой аптеки контролировала я. Бывало, и разобрать кирпичную кладку заставляла рабочих. Депутатом люди выбирали пятнадцать лет подряд. Решали проблемы посёлка. Думаю, неплохо поработала на благо людей, не забывают меня. Дом не пустует, почти всегда кто-то приходит навестить», – Ирина Анатольевна помолчала, и по моей просьбе вернулась к воспоминаниям о блокаде.

«Вот единственный портрет моих родителей. Папа, Анатолий Анатольевич, служил до войны в Кронштадте, командовал подводной лодкой В тридцать седьмом его, замполита, и ещё семь членов экипажа арестовали. Мне было семь месяцев, когда папу расстреляли. Мама, Евгения Петровна, была врачом, и в самом начале войны ушла на фронт. Дошла до Венгрии, там вышла замуж за коллегу, военного хирурга. Он погиб во время операции, был убит осколком разорвавшейся рядом авиабомбы.

Беременная мама вернулась в Новосибирск, родила брата Юрия. Работала там врачом. Их уже нет в живых, ни мамы ни брата. Остались мы в блокадном Ленинграде вдвоём. Я и моя тётя Зина, папина сестра. До войны она работала учительницей. Жили мы недалеко от Бабушкиного сада, дощатая ограда которого и не давала замёрзнуть блокадной зимой студеного сорок первого года. Сил уже не было, даже маленькую досочку с трудом доносили до буржуйки. Сожгли всю богатую папину библиотеку. И ножки от рояля тоже сгорели в ненасытной буржуйке. За водой ходили на Неву. Я с маленьким бидончиком, у тёти побольше. Разобьёт тонкий лёд тётя чем-то тяжёлым, поварёшкой мне немножко нальёт в бидончик. Себе наберёт полный, и потихоньку идее домой. Снег топили на буржуйке, и тётя раз в неделю протирала меня мокрой тряпочкой.

Помню, идём с тётей по улице, а в небе висит много-много аэростатов. Спрашиваю тётю Зину: «А они не пустят немецкие самолёты к нам?»

Сначала их было много, потом всё меньше и меньше. Большинство аэростатов висели над Володарским мостом, над Бадаевскими складами. Бомбили нас, бывало, и по несколько раз за день. Поначалу мы бегали в бомбоубежище в подвале дома. А потом выкопали во дворе землянку, человек на пятнадцать. Прятались мы с тётей уже там. Однажды, не помню зачем, пошли на Невский. Трамваи уже встали, шли пешком. Мы были уже у дома, где сегодня висит табличка, что при обстреле нужно держаться левой стороны, когда началась бомбёжка.

Военный стал загонять нас в бомбоубежище, в подвал этого дома. Тётя Зина отказалась идти, сказала, что не хочет там подыхать под обломками дома. Как что-то почувствовала. Мы мперешли на другую сторону улицы, спрятались под арку. В дом попала бомба, люди в подвале были засыпаны обломками дома. Я плакала, кричала тёте: «Давай спасать людей». А как спасать? Кому? Помню, как замурованные живьём протягивали сквозь решётки подвальных окон руки, просили помочь. А кто поможет? Падающие от голода женщины да дети? Около недели просидели там люди. Когда военные разобрали завалы, в убежище многие уже умерли.

Помню очередь за хлебом у машины. Многие ленинградцы ходить далеко уже не могли, вот и ездили по городу такие машины. Все мужчины худые, высокие. Не поймёшь, молодые или старые. Закутаны во что только можно. Смотрю, мужчина хлеб получил, откусил кусочек. Сделал несколько шагов и упал. Сзади побежал другой мужчина, схватил хлеб и убежал. Умирали от голода люди.

Однажды на грани смерти оказались и мы. Шли через Бабушкин сад, мимо церквушки «Куличья пасха». Шли, даже не думая, что нас могут ограбить, украсть самое ценное – хлебные карточки. Ленинградцы были людьми доверчивыми, никто и думать не мог, что кто-то решится украсть у другого жизнь. А тогда именно карточки на хлеб и имели ценность человеческой жизни. Голод толкал людей на всё. Украли и мою иждивенческую карточку, и тётину рабочую. Нас ждала смерть.

Тётя куда-то пошла, и нам сказали готовиться к эвакуации. Брать разрешили только то, что можно унести в руках. На машинах привезли к Ладоге, посадили на катер. Налетели немецкие самолёты – нас опять на берег и в укрытие. А те катера, что успели отойти, немцы разбомбили. Я стою и реву, а люди барахтаются в ледяной воде. Хватаются за что только можно… Никто не спасся.

Какой-то матрос меня схватил, бросил в кузов машины, тётя была уже там. Нас везут обратно, а немец летает над нами, поливает из пулемёта. Так и остались мы в Ленинграде до самого конца. А как жить – карточек ведь нет.

Я от голода уже и говорить не могла, вся кожа пупырышками покрылась Пошла тётя в госпиталь, попросила хоть ребёнка спасти. Откормили меня в госпитале, поставили на ноги. Тётя тоже осталась здесь работать, ухаживала за ранеными, писала им письма.

Судецкая Зинаида – мой ангел-спаситель. Так и дожили мы с ней до прорыва блокады. Помню, принесли нам – а мы уже жили дома – коробку яичного порошка. Три буханки хлеба, гречку, перловку, сахар, масло. Просят тётю расписаться в получении. А она и спрашивает: «Это на весь дом?» Сказали, что только нам двоим. Так много, и всё только нам…

Стала просить тётю дать и то, и это. Нельзя! Есть надо по чуть-чуть. А у многих ведь не было таких ангелов, как моя тётушка Зина. Люди набрасывались на еду, погибали от заворота кишок. Пожалуй, и хватит на сегодня воспоминаний горьких», – посмотрела на меня Ирина Анатольевна.

Да, пожалуй, действительно хватит. Знаю, что растревожил уважаемого человека, наверное, впереди бессонная ночь. Чувство некой вины присутствует, но и чувство глубокой благодарности уважаемой Ирине Александровне в душе живёт за то, что она решилась вспомнить самое тяжёлое в своей жизни. Чувство благодарности за то, что Ирина Анатольевна понимает, как важно сохранить воспоминания живых свидетелей тех страшных лет. Спасибо! За понимание спасибо! Здоровья Вам и сил, уважаемая Ирина Анатольевна!

Сергей Богданов