Николай Иванович Круглов. Воспоминания о Коммунаре (Часть III)

Предание гласит, что царь Пётр, замысливший постройку города на Неве, в поисках мест для поселения рабочего люда на лодке поднимался вверх по реке Славянке. Приглянулись ему два высоких берега реки, и повелел царь построить две деревни для будущих строителей града Петрова. Так и возникли наши нынешние деревни Антропшино и Покровка.

Деревню Покровку заселили мастеровые люди из подмосковного села Покровского, а в Антропшино приехали жить работники новгородские. Плотники и кузнецы, каменщики и литейщики работали на строительстве нового города в устье реки Нева. Умерших людей хоронили на кладбище в деревне Антропшино.

«Я на этом кладбище видел плиту с датой смерти в 1724 году. Вот с Покровки и пошёл наш род. Жили здесь когда-то пять братьев Точиновых. Вот один из них, Иван Андреич, родившийся в 1874 году, и был моим дедом. Так что наш род глубоко пустил корни в эту землю».

Наша вторая встреча с Николаем Ивановичем Кругловым оказалась не менее интересной и познавательной, чем предыдущие:

Часть I: http://gazetakommunar.ru/nikolaj-ivanovich-kruglov-chast-i/

Часть II: http://gazetakommunar.ru/nikolaj-ivanovich-kruglov-vospominaniya-o-kommunare-chast-ii/

Не обошлось и в этот раз без неожиданной встречи. Мы стояли в центре у магазина «Дикси», Николай Иванович рассказывал про пожарный водоём, который был на этом месте в пятидесятых годах.

С улыбкой на лице к нам подошла молодая женщина. Узнал её сразу, хотя и были мы до этой встречи знакомы только заочно. Ольга Орлова, внучка Николая Ивановича. Ведь только благодаря ей, Ольге Орловой и Ладе Кудриной, и состоялось наше знакомство с Кругловым Николаем Ивановичем. Знакомство с человеком, пополнившим наши знания о прошлом. От приглашения на чай отказались, попрощались с Ольгой, и продолжили нашу экскурсию по Коммунару, возвращающую нас в пятидесятые года. Но сегодня я хотел бы вернуться к записям Николая Ивановича, дополненным рассказами моего собеседника при наших встречах.

«Родился я в городе Слуцке, во второй половине дня 19 марта 1939 года. В роддом маму на санях отвёз дед Афанасий. Назвали меня Николаем в честь родного дяди, Николая Ивановича Точинова, красного комбрига, арестованного и расстрелянного по доносу. Его жена Мария тоже была арестована в 1937 году как жена врага народа и была сослана на десять лет в Среднюю Азию.

Началась Финская война, и отца, Круглова Ивана Афанасьевича, мобилизовали. Вернулся живым, но никогда ничего не рассказывал о той войне. Наверное, было нельзя. Ведь времена были страшные. Все родные помнили о судьбе Николая Точинова. Отец говорил только о том, что было очень холодно. А в сорок первом отец снова ушёл на войну. Я многое знаю о том ужасе со слов взрослых, но что-то сохранилось и в моей детской памяти.

Уже в начале сентября немцы вошли в Покровку. Мы жили в доме деда Афанасия. Когда меня спрашивали, где папа, я отвечал, что он ушёл «Пу-пу», стрелять. Мама меня ругала, запрещала об этом говорить. Это действительно было опасно, ведь служить к немцам в полицию пошли и некоторые жители Покровки.

Почему-то хорошо помню, что над деревней часто происходили воздушные бои. Я выбегал на улицу и смотрел. Грохот от стрельбы немецких зениток, пулемётные очереди, падающие и горящие наши и немецкие самолёты. Видел, как один самолёт упал недалеко от Мосягина пруда. Уже после войны мы узнали, что это был наш самолёт. Лётчика Саталкина местный житель похоронил недалеко от церкви на кладбище в Динамо. Сейчас на его могилке красивый памятник, девятого мая люди приходят сюда с цветами.

Немцы в нашем доме организовали штаб, а нас, маму, сестру Люсю, меня и деда Афанасия выгнали в заднюю, не отапливаемую часть дома. Маму каждый день угоняли на строительство дорог, дед топил немцам печи, носил воду. С трудом прожили в неотапливаемом помещении осень и зиму, страшно мёрзли.

Уже потом мама рассказывала, как у неё опухали от голода ноги, как вправляла мне попу по вечерам. От голода и лепёшек из травы всё выпадало наружу. Да и эти лепёшки часто мне не доставались, съедали дед и Люся.

Дед Афанасий вскоре умер от голода, и немцы выгнали нас из дома. Приютили родственники, а вскоре и их дом сгорел. Пустили нас на житьё люди добрые, Угловы, в комнатку в дом номер семьдесят шесть, что в те годы стоял напротив Гамболовского проезда. Я не помню, но вроде мама говорила, что это было поздней осенью сорок второго года. Комнатка была узенькая, полтора метра на четыре. Стояла кровать, на которой мы все и спали. При бомбёжке и обстрелах мы все бежали прятаться в землянку на огороде. Там же хоронились от снарядов и бомб и все ближайшие соседи.

Мама рассказывала, что во время одной из бомбёжек я выпал в доме из одеяла, и это задержало всех нас. Пока мама меня поднимала, бомба угодила в крыльцо. Если бы не эта задержка, мы все оказались бы в центре разрыва. Дом покосился, но устоял.

Так мы и продолжали жить в этом доме до осени сорок третьего года. В октябре немцы согнали всех жителей на станцию в деревню Антропшино. Собирали со всех окрестных деревень. Увозили в неволю людей из Антропшино и Покровки, из Гамболово и Гайколово, из Местелево, Пориц и Марьино, из Монделево и Онтолово…

Всех жителей погрузили в вагоны и на платформы, и увезли на Запад. Выгрузили нас в городе Пскове, загнали в окопы, вырытые по берегу реки Великая.

Колючая проволока, вышки с пулемётами и охранники с собаками. Мне уже исполнилось почти пять лет, и в детской памяти навсегда остались некоторые моменты той проклятой лагерной жизни. В одном окопе-землянке жили мы, Настя Селедкина с девятилетним сыном Юрой, тётя Нюра из посёлка Динамо и её пятилетний сын Витя. Тётя Маруся с двумя детьми четырёх и шести лет, девушка Тоня. Всего было около двадцати человек. Нары в несколько ярусов, извилистые траншеи, где в песке и справляли все нужды. Чем кормили нас немцы, не помню. Запомнил железную дорогу рядом, гремящие составы. По ночам в поисках еды бродили какие-то люди, слышалась стрельба, крики. Тётя Настя Селёдкина бесстрашно выходила из землянки и громким своим голосом гнала прочь нежданных гостей. Нашим мамам было в ту пору по двадцать-тридцать лет, они ещё не знали в жизни тяжёлых испытаний.

Так и прожили мы зиму сорок второго и сорок третьего года в землянках-окопах. Снег заметал всё вокруг, и порой не видно было, что здесь живут люди.

Весной сорок третьего снова погрузили немцы нас в вагоны. И оказались мы в Литве. Лагерь, куда нас привезли, находился в городе Поневежисе. Барак на высоком фундаменте, сплошной коридор с выходами по обе стороны. Небольшие комнаты по обе стороны коридора. В комнату набивалось по двадцать человек, спали на полу. Что ели, я уже не помню. Помню разбитое здание рядом с бараком. В подвале этого здания мы и прятались во время бомбёжки нашей авиации немецкого аэродрома. В этот же подвал ходили и по нужде. Метрах, наверное, в ста от нашего барака в два ряда тянулась колючая проволока, стояли вышки с пулемётами. Там в таких же бараках, как и наш, немцы держали наших военнопленных. А за небольшим ручьём стоял красивый дом, окружённый кованым забором. В доме жили немецкие лётчики.

Пленные работали на аэродроме, а наши мамы содержали в чистоте этот дом, где отдыхали немецкие лётчики между полётами. В назначенное время я должен был быть у помойки, куда мама выносила остатки со стола лётчиков. Однажды задремавший немец проснулся и увидел, как мама смахивает в ведро остатки со стола. Немец направил на маму пистолет… Она рассказывала, что испугалась не за себя, за нас страшно стало. Что станет с нами, если убьют её. На большой машине в лагерь пленных пожилой немец что-то привозил. Он останавливал машину, пальцем давал нам с дружком Витей из Новгорода знак подойти. Мы залезали в кабину, немец катал нас по лагерю, затем доставал буханку хлеба. Ломал её пополам и запихивал нам хлеб под рубашки: «Киндер, шнель!»

Забегали мы и на кухню, где работали наши мамы, что-нибудь куснуть. Если было что-то из съестного, мы бежали к колючей проволоке и ждали, когда мимо поведут пленных на работу на аэродром. Мы бросали им еду, а они нам перебрасывали через колючку самодельные игрушки. Дёргаешь за палочку, куры клюют. Или медведи начинают дрова пилить. Разные зверюшки, куколки из дерева. Уже после войны, в Коммунаре, мы так же несли хлеб пленным в обмен на самодельные игрушки. Только это были уже другие пленные, наши враги – немцы.

Немецкий офицер пришёл в барак днём, когда все взрослые были на работах. На ломаном русском языке он расспрашивал нас о том, где находятся бараки с пленными, где живут лётчики. Девушку из Динамо, которая отвечала на его вопросы, сразу же спрятали. Боялись, что за ней придут немцы. Но никто не пришёл. Нас на улицу взрослые уже не выпускали. Всё чаще в лагере слышалась стрельба, всё чаще бомбила немцев наша авиация.

Однажды ночью завыли сирены, послышался гул множества самолётов, земля задрожала от разрывов бомб. Мы бежали в подвал разрушенного дома. Помню, что на улице было светло как днём, в небе висели осветительные фонари. Наши самолёты бомбили немецкий аэродром. Всё стихло внезапно, и мы решились выйти из подвала. Всё вокруг горело, ни один немецкий самолёт не взлетел, аэродром был разрушен. Горел и дом, в котором жили лётчики. Но не наш барак. Бараки, где держали пленных, не пострадали. Кем был тот офицер, что приходил в наш барак днём? И кто знает, может та девочка из Динамо, которая осмелилась отвечать на вопросы немецкого офицера, спасла жизни не только обитателей своего барака, но и жизни пленных?

У немцев началась суматоха, нас стали выгонять из барака через одни из ворот, а с другой стороны барак подожгли. Мама выбросила меня из окна, велев бежать в лес. Я побежал, оказался на хлебном поле. Кругом стрельба, показались танки. Какой-то солдат схватил меня в охапку и закричал: «Чей ребёнок?!»

Не помню, как очутился в ельнике. Там уже были все наши. Когда всё стихло, перешли через вытоптанное хлебное поле к хутору и забрались в сарай. Сидели несколько дней голодные, без одежды. Заходили наши солдаты. Приставали к молодым женщинам, требуя ласки. Грозили расстрелом. Упрекали, что с немцами жили, а со своими не хотите. Всякое было. Не знаю как, но оказались мы на каком-то вокзале. Подходил состав, залезали и ехали, не зная, куда он идёт. Пересаживались с одного поезда на другой, ехали то в вагоне, то на тормозной площадке.

Детвора бегала на остановках вдоль эшелонов с солдатами, побирались. Так в дороге и кормились. Ехали через Белоруссию, попали и в украинский Житомир. Побывали в Смоленске и Москве. Ехали домой, не зная, что нас там ждёт.

На станции в Антропшино высадились восьмого сентября сорок четвёртого года, заканчивались сорок четвёртые сутки нашей дороги из неволи. Подошли к холерному бараку, это в районе нынешней фабрики «Фанема», и мама радостно закричала, что дом деда нашего Афанасия цел.

В доме уже жили работники подсобного хозяйства, со слезами и скандалами мама их заставила освободить дом. Помню, как мама кипятком обдавала стены, уничтожая всякую живность. Тряпками заделывала пробоины в стёклах. Притащила в дом ящики из-под снарядов и мин, они и заменили нам мебель.

Мебели не было, зато был голод. Собирали старую картошку. В еду шла и трава. Лебеда, крапива, щавель, дикий чеснок, семена цветов, еловая смола… Ели всё, что можно было есть. Приближалась зима, мама смогла устроиться на работу в колонию, в то время мы так называли посёлок Динамо. Там было организовано подсобное хозяйство от объединения «Светлана».

Тогда по всей области Ленинградские предприятия организовывали такие хозяйства. Голодный город нужно было кормить. На санях лежал шкаф, мама с напарницей вот в этом шкафу возила торф из деревни Монделево к парникам в колонию. Это были воронки после разрыва снарядов, которые набивали торфом, чтобы весной посадить здесь овощи. Я сидел, закутавшись в одеяло у окна, и считал мамины поездки с торфом. В доме было полно крыс, носились они по дому днём и ночью. Надо было следить и за ними, чтобы не отгрызли палец или нос. Два раза проедет мама мимо окна – значит, скоро придёт на обед. После обеда ещё одна поездка, и мама придёт домой. Будет топить печку, будет что-то варить на плите, стирать. Будет при свече что-то латать из старой одежды. Однажды опрокинула себе на ноги чугунок с кипятком. Как она добралась до врача, который был один на всю округу и жил в Антропшино, не знаю. Врач снимал с её ног чулки вместе с кожей.

 

Однажды на улице раздалась стрельба из ракетниц и пистолетов, слышались крики и возгласы. В дом вбежала тётя Женя Дробичкина, обняла со слезами на глазах маму, потом нас. Плачет и кричит: «Победа, Настенька! Война закончилась! Дождались, выжили!»

Это было девятого мая. Просыпалась природа, люди обрабатывали заросшие травой огороды. Траву не выбрасывали, это тоже была еда.

Возвращались с войны односельчане. Мало их возвращалось, радовались каждому. Мы помогали взрослым, как могли. Собирали хворост, пололи огороды. Таскали воду. Играли в войну настоящим оружием. Гранату мы называли «толкушкой», штык называли «плоский». Были у нас фонари, противогазы, наганы и пистолеты. Оружием нас обеспечивали старшие ребята, но находили и сами. У нашего соседа Коли Полотёрова во дворе был целый склад боеприпасов и оружия. В огороде тёти Жени Дробичкиной стоял немецкий шестиствольный миномёт. На чердаке соседнего разрушенного дома были россыпи патронов и запалов. В костре они здорово стреляли. У нас во дворе и на Грязном лугу стояли пулемёт и пушка. Взрослые ребята из Антропшино и Покровки «учили» нас военному делу. В заброшенных траншеях мы бросали гранаты, стреляли в «немцев». Сколько ребят погибло в таких играх, а сколько осталось инвалидами…

Однажды Люся, которая уже ходила в школу в Антропшино, прибежала домой в слезах и сказала, что за ней идёт военный. Я тоже испугался и спрятался за маму. Военный вошёл во двор, мама запричитала и бросилась ему на шею. Так в шесть с половиной лет я увидел отца. В доме появился хозяин. Отец разобрал немецкий бункер, построил баню, хлев для скота. Отремонтировал кровлю в доме, привёл в порядок русскую печку и она перестала дымить. По вечерам ставили на стол керосиновую лампу, и все занимались своими делами. Сестра делала уроки, мама шила, вязала. Отец ремонтировал обувь. Это были мирные, счастливые семейные вечера. Отец весной сорок шестого года заболел, болела простуженная на фронте спина, ходить не мог. Лечила его соседка баба Феня. Истопили жарко баню, отнесли туда на руках отца, положили на полок. Баба Феня всех выгнала из бани. Вернулся папа в дом на своих ногах.

Ходили с ребятами в лес под Лукаши, в зарослях рябины заготавливали ручки для лопат и граблей. Сдавали в сельпо заготовленные берёзовые веники, приносили в дом совсем не лишние деньги. Зимой ездили в лес заготавливать дрова, собирали ветки, корчевали пни. Собирали всё, что могло сгореть в печке. Скопили денег на покупку коровы. За коровой ездили в Эстонию, собирались несколько мужчин и ехали. С коровой стало жить чуть легче. Остатки молока собирала колхозная машина. Платили чёрным и белым хлебом, давали и немножко денег. Молоко принимали у дома Селёдкиных, бывало, что хлеба на всех и не хватало.

Коров выгоняли на пастбище в пять часов утра. Заслышит хозяйка дудочку пастуха и выгоняет корову со двора в стадо. Траву косили, где только можно. Вдоль канав, на лесных полянках. 70 процентов травы надо было отдать колхозу, а тридцать можно было взять себе. Колхозный сторож объезжал покос на лошади, и безбожно лупил плёткой тех, кто рвал траву под кустами и вдоль канав.

Осенью пятьдесят первого года я уже учился в шестом классе Коммунаровской школы номер четыре. Классным руководителем у нас была Палкина Александра Ивановна. Но это уже другая история».

Сергей Богданов

Фото из архива Н.И. Круглова

  1. АЛЕКСАНДР КОМИССАРОВ

    Хорошие воспоминания талантливого человека в художественной литературной обработке Сергея Богданова. Данная публикация стимулирует решение Администрации города о создпнии исторического музея города Коммунар.

Добавить комментарий для АЛЕКСАНДР КОМИССАРОВ Отменить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *